Сестры милосердия Бишкекской епархии называют коронавирус «взрывом» и делят свою жизнь на до него и после. После взрыва в церковь с просьбами накормить потянулись оставшиеся без работы жители страны. Сестры пообщались с нашим автором дистанционно и объяснили, почему нет ничего удивительного в том, что мусульмане идут к церкви, и какой побочный эффект от всего этого получается.
— Язык говорит, храм живет, жизнь есть, — говорит, поднимаясь на колокольню, Елена Иванова — сестра милосердия в Бишкеке, прозванная Еленой-всея-Руси.
Колокола смирно висят на перекладинах. Поверх плата Елены — крупные желтые наушники. Храм закрыт на всеобщий карантин. С той стороны — замок. Но когда Елена, потянув за веревку, приводит в движение большой колокол, а от того тремя кругами широко расходится вибрирующая волна, то всем, кто слышит этот пасхальный благовест из сорока ударов, ясно: храм хоть и на замке, а жизнь в нем есть, и говорит она языком колокольного звона.
«Блюм» — издает телефон Елены. «Блюм-блюм». Пока она звонит в колокол, отсчитывая удары и выдерживая паузы, в телефон приходят сообщения. На втором ударе большого колокола приходит такое: «Здравствуйте. Мы хотим попросить у вас помощи. В связи с нынешними событиями мы остались без ничего. В данный момент я осталась без работы. Муж находится в Москве, сейчас он тоже на карантине. Я понимаю, что всем сейчас тяжело. Но я вынуждена просить помощи. Помогите, пожалуйста». На двенадцатом ударе приходит: «Здравствуйте. В Дордое есть бабушка, ей девяносто пять лет. Сын в больнице. Есть маленькие внуки. Помогите, пожалуйста, им сейчас очень тяжело». На двадцать седьмом ударе приходит: «Обращаюсь к вам с большой просьбой. В связи с карантином предприятие, где я работала, закрылось. Я получила аванс и купила немного продуктов. Сейчас мои продукты на исходе, хватит на три дня. А дальше я не знаю, что делать. Я обращалась на горячую линию несколько раз, не получила ответа. Я мать-одиночка. У меня ребенок инвалид».
С колокольни видна белая стена православного храма, его синяя крыша и золотые купола. Сейчас в Бишкеке двенадцать часов дня, и свет, отражаясь от белых стен, создает световую иллюзию в камере телефона, включенного на прямой эфир: кажется, будто вокруг колокольни снега, и холодное солнце почти растворяет в себе ее перила.
— Господи, Ты все видишь, Ты все знаешь, — говорит про себя Елена, спускаясь с колокольни. — Пожалуйста, помоги. Господи, но, если я что-то делаю не так, Ты меня прости, пожалуйста. Возможно, я чего-то не разумею! А может, где-то лень моя невероятная. Господь, если я что-то делаю не так, то Ты своей милостью все покрой, все прости. Но мука и консервы закончились. Три дня назад, Господи. Смесь детская на исходе. Боже, пошли нам молочную смесь!
— Но вот вчера я только разделась — и упала, и даже не помню, поворачивалась я во сне или нет, - говорит она мне, появившись на экране телефона. За ее спиной быстро мелькают купола, церковный двор, деревья уже в листве. — Потом зазвонил будильник, — продолжает она, — а я только глаза закрыла. Думала, ошибка. Смотрю — нет, уже пора вставать.
«Блюм» — приходит сообщение. «Блюм-блюм» — приходят еще два.
— Они все пишут на русском, — говорит она. — Часто на чистом русском. В Киргизии и соседнем Таджикистане сейчас совсем беда. Они наиболее пострадали от взрыва — так мы, сестры, между собой называем коронавирус и делим жизнь на до взрыва и после него. А знаете, почему Киргизия так сильно сейчас страдает? А потому, что она до сих пор не восстановилась после развала Советского Союза. Здесь голод и нищета. Здесь люди в основном живут ежедневными заработками, это продавцы и водители. До взрыва они получали свой заработок, покупали продукты на день и кормили свою семью. И сейчас у многих этих людей отняли заработок. А киргизы все многодетные, у них по пять, восемь детей. Государство рапортует: «Двадцать тысяч семей уже получили от нас помощь». Но что-то мы получивших помощь не встречали.
— То есть все эти просьбы на ваш телефон приходят от киргизов? — спрашиваю я. — Не от русских?
— От киргизов на русском, — поясняет она.
— А они знают, что обращаются за помощью к православным сестрам милосердия, то есть в церковь?
— Конечно. На аве в WhatsApp я в апостольнике. Надюшка Хохлова, еще одна сестра, — тоже.
— А зачем вы им помогаете? Они же не православные…
— А мне какая разница — православный он или мусульманин, если он есть хочет? — пожимает плечами Елена.
После взрыва
В ворота стучат. Елена-всея-Руси выходит, накинув куртку. Льет дождь. У ворот жмется женщина в длинном кожаном плаще, из-под которого выглядывают рукава леопардовой кофты. С головы съехал платок, открыв намокшие обесцвеченные волосы. Увидев Елену, она спускает медицинскую маску с носа на рот и смотрит на сестру милосердия тяжелым и одновременно просящим взглядом. Все выражение ее лица и борозды под глазами говорят о том, что она всегда много плачет.
— У меня ребенок — инвалид, — говорит она и просительно, по-восточному наклоняет голову вбок. — Нужны памперсы и еда.
Елена уходит и возвращается с тяжелым пакетом. Женщина, нахохлившись обесцвеченными перьями, ждет ее у ворот. Дождь стучит по крышам домов, по дороге растекаются только потоки ливня, а машин нет. Женщина берет пакет и нагибается под его тяжестью. Елена молча смотрит на нее. Из глаз женщины брызгают слезы.
— Мне так страшно, — говорит она.
Она уходит во влажную пелену, оставленную дождем, Елена смотрит ей вслед. «Нет, ты сейчас не будешь плакать, — говорит она себе, дотрагиваясь до защемившего сердца. — Только не рефлексируй. Рефлексировать будешь потом, когда все закончится. Если мы переживем взрыв, ты сядешь и обо всем этом подумаешь».
— Наверное, она гораздо моложе, чем выглядит, — говорит она, повернув камеру к себе. На экране появляется ее лицо в белой медицинской маске и с красным крестом на лбу. — Она меня не знает, представляете? И ей настолько плохо, что она решила перед незнакомым человеком открыться. А я понимаю, отчего ей страшно. Транспорт не ходит. Денег на такси нет. Она без зонта, будет нести эти десять килограммов до дома. И она прекрасно понимает, что завтра этих продуктов уже может не быть. У нас их может не быть, если Бог не пошлет. А у нее ребенок. И она знать не знает, как тяжело мы добываем эти продукты. Но у нее такие глаза… В них столько… не знаю, как сказать… груза несчастья и вот видно, что человеку тяжело. И в том, как она сказала «Мне страшно» столько всего было.
Елена возвращается в социальный отдел, расположенный на территории церкви. Проходит длинный коридор, заставленный коробками с макаронами. На стенах фотографии — сестры милосердия Бишкекской епархии, запечатлены за разными благотворительными делами. Всего в епархии пять штатных сестер, они получают зарплату в пятнадцать тысяч сомов. Еще есть сестры, которые работают внештатно, и их задача — отработать восемь часов в месяц по миссионерским делам. Одна штатная сестра кормит бездомных, другая трудится на вещевом складе, третья принимает прошения, четвертая делает бездомным перевязки, пятая требничает, шестая приходит к больным на дом. Все вместе они до взрыва устраивали по воскресеньям ярмарку и продавали там домашнюю еду — квашенную капусту, бочковые помидоры, маринованные огурцы и аккуратно упакованные салаты. Деньги с продаж шли на автобус милосердия, который трижды в неделю выезжал кормить бездомных. После взрыва выезд автобуса был приостановлен. Сотрудники епархии распущены по домам. Из сестер по собственному желанию остались работать Елена-всея-Руси и Надежда Хохлова. Остальные сестры дома молятся — за этих двух.
Елена заходит в комнату, офисный интерьер которой нарушен стоящими вдоль стен коробками с растительным маслом, лежащими на полках мешками с рисом, мукой и сахаром.
— Я мешочки отсюда оттаскиваю, расфасовываю и раздаю волонтерам, которые развозят их по заявкам, — говорит она, берясь за мешок. — А закончатся — будем денег добывать, купим другие мешочки, затащим сюда, расфасуем и людям отдадим. Просто понимаете, какой от этого побочный эффект получается? — Она поднимает голову от мешка. — Побочным эффектом мы передаем киргизом наше — русское. Такой прямой задачи — передать русское — у нас нет. Но мы передаем — побочным эффектом. Киргизы понимают, кто им в трудный час помог: церковь. А церковь у них всегда с русскими ассоциируется. А тут если русский кому-то помог, то тот человек, которому помогли, будет всегда об этом помнить и каждому русскому уважение отдавать.
— И что такое это русское? — спрашиваю из телефона я.
— Не знаю. Надо подумать, — пожимая плечами, отвечает Елена.
Она садится за стол в сестринской комнате. В обзоре, который ловит камера ее телефона, видна ваза с ветками вербы. Чистая столешница кухни, на которой стоит сверкающий чайник. На крючках висят разноцветные фартуки. Елена-всея-Руси закидывает руку за спину так, будто ее мучает ноющая боль.
— Я загрузила веб-версию WhatsApp на компьютер, — говорит она, — так удобней заявки обрабатывать. На вчерашний день мы, начиная с двадцать пятого марта, передали продуктовые пакеты в триста семьдесят восемь семей. Развозим по Бишкеку и по окрестностям.
«Бам-бам» — издает компьютер. Елена вглядывается в экран. В группу добровольцев-волонтеров Бишкека пришло сообщение: «Пресс-служба правительства сообщает, что была доставлена помощь двадцати тысячам малоимущих семей». Сообщение обсыпается трескающимися от смеха смайликами. «Бум» — приходит реакция на сообщение: «Классно! Бишкекская мифология в действии». «Бум» — «Правительство доставило помощь семьям-призракам», «Ах-ха-ха». Елена читает сообщения.
«Ребята, — начинает строчить в компьютере она. — Вы совершенно правы, происходящее недопустимо. Но я считаю, что здесь и сейчас нужно заниматься делом. Каким? Каждый решит для себя сам. Вот я для себя решила, что мое дело сейчас — помогать тем, кому нужна помощь. И у меня нет ни минуты времени, чтобы переживать о том, кто кому и сколько дал. Я отвечаю за себя и свою работу. Сохраните свои силы. Впереди у нас много работы».
— Сегодня, — потирая спину, говорит она, — я встала в пять утра. Вывела собаку на две минуты, вернулась, села за компьютер, оформила заявки на помощь, обычно я их к часу ночи заканчиваю, но вчера я очень плохо себя чувствовала, поэтому сегодня встала пораньше. Потом я пошла формировать пакеты по этим заявкам. Потом стали подъезжать добровольцы и забирать пакеты. И у меня нет столько времени на этот пустозвон.
— У вас болит спина?
— Сейчас подушечку подложу, и все пройдет. — Она закидывает за спину подушку.
Серьезный шаг
— Я живу тут пять лет, — говорит Елена, — и за это время меня никто тут не обидел. Хотя у каждой нашей сестры есть своя история о том, как кого-то из членов ее семьи обидели только за то, что он русский. У кого-то сына избили… Но, вы знаете, ведь плохой нации нет. Есть отдельные люди с недостатком воспитания. Я не могу объяснить чужие поступки, мне бы за себя ответить.
— А зачем вы им помогаете, если они так против русских настроены?
— Так неправильно рассуждать. Все люди одинаковые. Господь всех любит одинаково совершенно. Я в каждом человеке стараюсь увидеть образ Божий, и он там есть! А случаи, когда тут обижают русских, — единичные. Хороших людей, безусловно, больше. Вы знаете, как здесь люди обращаются друг к другу? «Брат», «сестра».
«Блюм» — приходит сообщение.
«Здравствуйте, хотели обратиться за помощью, — вслух читает с экрана Елена. — Мы остались без работы, а я — в положении, беременна. У нас бывали продукты только на каждый день от ежедневного заработка. Все, что было, уже потратили. Не знаем, что будем есть завтра. Не могли бы вы помочь? Добрые люди дали ваш номер…»
— Эти сообщения все так похожи, потому что у людей одна беда. Знаете, здесь, в Киргизии, очень хорошо. Здесь люди другого качества в смысле состояния души. Они отзывчивые очень на чужую беду. А почему так, я не знаю. Но мне есть с чем сравнить, я жила в российской глубинке — в городе Уржум Кировской области. Здесь отношение к человеку изначально другое. Я когда сюда приехала, то подумала: какие тут интересные русские. Тут русские с таким азиатским замесом в смысле отношения друг другу. А мы такое отношение давно уже утратили. И когда я сюда приехала, мне азиатские русские сказали про наших русских: «Ваши русские какие-то злые». А я им ответила: «Да вы поймите, они не злые. Они суровые». «Нет, — говорят русские, — русские в России грубы. А здесь ругаться не принято». А это так и есть: здесь не принято. Я когда в первый раз пошла с одной сестрой на базар за средством для мытья стекол, там одна женщина на русском говорит: «Заходите сюда. Жарко вам. Посидите, отдохните». И табуреточки нам подставила. Пока мы отдыхали, она слетала и нашла нам это средство. А я спрашиваю ту сестру: «Таня, разве так бывает?». Я к такому не привыкла. Она говорит: «А здесь по-другому не принято».
— Но в то же время вы говорите, что кто-то избивает русского только за то, что он русский.
— Безусловно, говорю. Но когда я начала задумываться над этим, я знаете что поняла? Их в России обижают гораздо чаще, чем нас обижали бы здесь. К моему сожалению большому. Но я всегда говорю: давайте хорошее замечать, а плохое — оно и так вылезет. Вы знаете, до взрыва к нам приходили добровольцы из «Красного полумесяца», к нам приходили студенты и ординаторы медицинских вузов Бишкека. Они выезжали с нашим автобусом милосердия трижды в неделю. А они киргизы. Они приходят к нам пить чай, мы дружим. Взрыв все это остановил. Но все-таки красота в глазах смотрящего, я хочу это замечать.
— Киргизам, которым вы развозите продукты, не мешает то, что вы в плате?
— Нет, конечно. Они заранее знают, что обращаются за помощью в церковь. Им это никак не мешает, потому что мы — русские.
— А зачем вы приехали из Уржума сюда?
— А нашего владыку Даниила перевели в Бишкек. И в то же время мой двадцатилетний брак разрушился. Я поняла, что мне нужно шагнуть, и шагнуть серьезно.
— Вы сильно страдали из-за развода?
— Мне было очень тяжело. И я поняла, что уехать мне будет полезно. Я зажмурилась и ступила. Меня пригласила сюда епархия. А через некоторое время владыка благословил меня заниматься социальным отделом, и я с радостью согласилась.
Спасибо
Машина, в которой Надюшка Хохлова везет продукты, медленно передвигается по Бишкеку. Несколько раз останавливается на блокпостах. Надюшка и водитель предъявляют пропуска для автотранспорта, полученные в комендатуре. Сотрудники полиции одеты в белые костюмы и каски, вооружены автоматами и тепловизорами. Поверх костюмов у них разгрузки и кобура на поясе.
На киргизских форумах в Сети и в группах сейчас вспоминают революции две тысячи пятого и две тысячи десятого годов, свергнувшие действующую власть. Вспоминают августовские события прошлого года, когда спецназ штурмовал дом бывшего президента Алмазбека Атамбаева в селе Кой-Таш. Атамбаев был президентом, который ушел в отставку, когда истек срок его полномочий, и передал власть Сооронбаю Жээнбекову, но позже начал критиковать его управление. Сторонники Атамбаева отбились от штурма и взяли в плен несколько спецназовцев. Всего в штурме тогда пострадало пятьдесят человек, один спецназовец погиб.
В группах пользователи пишут о своей привычке и готовности к революциям, а также о своих страхах. О том, что может случиться в Киргизии, когда станет окончательно ясно: государство не может сделать так, чтобы люди сидели дома и не голодали. «Люди могут начать самостоятельно действовать, — переговариваются между собой пользователи. — И тогда будет страшно, они выйдут на улицы и начнут громить супермаркеты». «Да, у нас двух президентов уже свергли переворотами, для людей революция не проблема».
Машина въезжает в пригородные поселки и едет по размокшей глиняной дороге, хрустя крупным гравием под колесами. По обеим сторонам дороги — саманные и кирпичные одноэтажные дома под треугольными крышами.
Неасфальтированная дорога густо удобрена крупной галькой, чтобы глина от дождя не текла. Россыпи гальки лежат по обочинам и собирают под себя дождевую воду. Белая машина с продуктовыми пакетами встает прямо посередине пустой дороги у деревянной распорки электрического столба. Из нее в белой марлевой маске и в плате с красным крестом выходит сестра милосердия. Из домов высыпают женщина в цветных халатах, вязаных кофтах, жилетках, в тапках или галошах. Они несут маленьких детей, паспорта и свидетельства о рождении детей. Надюшка Хохлова раскладывает их документы на белом капоте машины, проверяет и вручает всем по очереди пластиковые экопакеты, из которых желтыми боками торчат консервы.
— Спасибо, — говорят ей на чистом русском, — за то, что вы нам даете такую помощь. Пусть вам Бог здоровья даст. Долго живите. Низкий поклон вам. Очень мы благодарны.
Из домов показываются мужчины. Они не приближаются, но наблюдают за раздачей с расстояния, как будто им стыдно выходить за помощью самим и приходится посылать своих женщин. Когда сестра милосердия, раздав все пакеты, садится в машину, слышны мужские голоса: «Спасибо вам», «Спасибо». Женщины встают вдоль обочины с пакетами в руках и машут вслед уезжающей машине.
Через пятнадцать минут езды по туманной дороге сестра милосердия заходит во двор частного дома с двумя большими пакетами в руках. Посреди умытых дождем низких деревьев стоит домик, обмазанный глиной. Из него, опираясь на трость, появляются старушка и девочка лет десяти. В ушах старушки серьги — две золотые бусинки, на голове цветастый платок.
— С внуками живу, — говорит она. — У меня сейчас четверо внуки есть дома, учатся они в школе хорошо.
— А где их родители? — спрашиваю из телефона я.
— Третий год уже пошел, они ездили в Талас, и там катастрофа была, машины сбились. В машине десять человек было, и в этой машине остался только внук мой маленький, остальные все погибли. Внук еле-еле жив был, месяц в коме лежал. Он сейчас тоже со мной. Потом я в больнице лежала. — Она плачет. — Спасибо за помощь. Покушаем мы.
Запевают птицы, и под их промытое дождем чириканье сестра милосердия покидает этот двор и идет к другому. Стучит в зеленые ворота. Ворота открывает русский мальчик с одутловатым лицом. Испуганно взглянув в экран телефона Надюшки, он берет два пакета и убегает по узкому темному проходу между двумя низкими белеными постройками.
Стены построек точит черная плесень. За их маленькими оконцами темно. А дальше виден частокол, и за ним — солнечный зеленый сад. Мальчик исчезает в нем. Из правой постройки показывается девочка лет двенадцати и женщина с маленьким мальчиком на руках. Девочка, взглянув в камеру, отступает, но недостаточно быстро, чтобы нельзя было заметить: и в ее глазах, и в глазах убежавшего мальчика засело такое же выражение, как и в глазах киргизской женщины, утром постучавшей в храм. Кажется, эти дети почти с рождения знают, что бедны.
— Я — Татьяна, — говорит женщина, глядя в камеру телефона. — Коренная.
Говоря, она подкидывает на одной руке ребенка, а другой поправляет сползающий с головы платок. В ее лице есть и азиатское, и русское. Русские — черты, а азиатское — выражение лица, которое усиливается надвинутым на лоб платком.
— Я вчера помогла Татьяне оформить в мэрию заявку на помощь, чтобы протестировать систему, — говорит Надюшка. — Пока она не работает никак. Отчеты о помощи идут, но, куда бы мы ни приезжали, народ говорит, что не видел этой помощи.
— Живу от шабашки до шабашки. — Татьяна заглядывает в телефон. — Я мать-одиночка. У меня есть средняя специальность — я железнодорожница. Пятнадцать лет проработала аккумуляторщицей в локомотивном депо. Мечтала быть помощницей машиниста, но меня не пустили на эту должность. Тут женщин до таких профессий не допускают. Потом депо полностью сократили. Теперь хожу квартиры убираю. Жить тяжело. Но вы только детей не снимайте, они стесняются, что мы бедные.
Как поэты
— А я не могу сесть в цыц и руки на пирожок сложить, — говорит Елена-всея-Руси, подталкивая под спину подушку. В Бишкеке десять часов вечера.
— А почему лично вы не ушли в цыц? — спрашиваю я. — Вас ведь никто не заставляет работать.
— Я так не могу. Вы же видите, люди обращаются. Одни говорят мне: «Нам нужна помощь». А кто-то говорит: «У меня есть деньги. Хочу помочь. Возьми их». А я же дала обет сестры милосердия — помогать. Это, конечно, не Первая мировая, когда зародилось сестричество, но это ЧС, когда правительство не может, загнав людей по домам, обеспечить их едой. И если я сейчас сниму плат, накину на плечи шалешку и сяду дома в кресло любимые книги читать… Нет, я так хочу, у меня мечта такая. Но я не смогу.
— Почему?
— Наверное, знаете как… Как поэты, которые пишут хорошие стихи потому, что не могут их не писать, так и я не могу выключить в себе желание помогать ближнему.
— Вы только пять лет в Бишкеке. Почему киргизы стали вашими близкими?
— А потому, что ближний — это всегда человек, который в тебе нуждается. Я имею про это знание, и мое знание не позволяет поступать мне иначе. Я на днях слушала видеоконференцию с владыкой Пантелеимоном (руководитель Синодального отдела по церковной благотворительности и социальному служению. — М. А.), он много чего хорошего сказал, но мне на сердце упали только такие его слова: «Сейчас каждый сам решает, как ему поступить. Но я считаю, что поступать нужно по совести». А я искала для себя ответ на вопрос, где та грань, за которой начинается сумасшествие и ты уже с шашкой наголо летишь помогать в самую гущу, несмотря на то что у тебя пожилая мама и двое детей». Но совесть не позволяет сидеть и ждать, когда все уляжется. И то, что я сейчас делаю, — мне по совести. Если я знаю, как это сделать и могу это сделать, значит, я должна это делать. Это же правильно. А каково врачам сейчас? А милиционерам? А людям вообще каково? Знаете, у меня из головы не идет та женщина, которая вчера приходила. Как она дошла до дома с такой тяжестью? А что будет, если еда закончится? Люди глотки будут грызть друг другу.
— Но вы же говорили, что киргизы — добрые, вы говорили, что у них нет твое-мое…
— Говорила. И говорю. Все люди — добрые. Но в любом государстве, которое не может обеспечить людей едой, голодные люди начинают действовать самостоятельно. Вот что страшно. Вот чего я боюсь. И вот чего боялась та женщина, когда сказала: «Мне очень страшно».
— Бишкек помог вам забыть мужа? — спрашиваю я, и Елена-всея-Руси, оценивающе смотрит на меня с экрана телефона, как будто решает, отвечать или нет.
— Вы знаете, да! — вдруг говорит она таким открытым тоном, как будто только что приняла решение широко распахнуть передо мной душу. — Безусловно. Тут я много рефлексировала, и через долгий промежуток времени поняла, что произошло, разобралась с собой. А в Уржуме мне все напоминало о нем. Воспоминания поджидали меня на каждом углу, не говоря уже о нашей квартире, где каждая вещь имела свою историю. А это так тяжело. И Бишкек стал для меня спасением. А я — человек, который до взрыва постоянно рефлексировал, для меня важно заглядывать внутрь себя. Но не сейчас. Сейчас надо работать, и я говорю себе: «Подумаю об этом позже».
Страх Божий
— Мне страшно, — говорит Елена-всея-Руси, поднимаясь на колокольню. — Мне становится страшно от того, как это работает: мы только помолились, и на нас уже помощь нападала — тун-тун-тун. Нет, мне страшно не от того, что Бог существует. Я это и так знаю. Мне страшно от того, что все действительно так, как в Писании написано. А там написано: «Просите — и воздастся, стучите — вам откроют». Мне позвонила одна молодая женщина киргизка и сказала, что хочет передать нам сто тысяч сомов. И отдала из рук в руки без всяких бумажек. И, честно говоря, тогда я заплакала. А как не плакать, когда милость Божья совершается у тебе перед глазами, а у меня же есть такая дурная привычка — я все время думаю: этих продуктов хватит на столько-то. А что делать, если тушенка закончится? Банку тушенки в суп положил, и можно накормить всю семью. Еще у нас есть электронный кошелек, и он тоже постоянно пополняется. А в прошлую пятницу Финка-банк выделил нам и еще двум добровольческим организациям сто двадцать тысяч сомов. Мы не одни помогаем, тут кроме нас еще работают группы добровольцев. И вот когда у меня эти деньги оказываются в руках, я звоню поставщикам, они мне привозят муку, консервы, макароны, каши. И вот на крупную партию нам делают хорошую скидку. Потом, когда продукты заканчиваются, я опять молюсь, и сестрам, которые сидят дома говорю: «Вы там без послушаний сейчас. Ваше послушание теперь — молиться, чтобы мы с Надюшкой выстояли, а наши просящие выжили. И чтобы Господь посылал нам помощь хоть каким-нибудь образом».
А один раз, еще до взрыва, у меня в кассе оставалось только семь тысяч сомов, и мы их должны были потратить на автобус милосердия. Но пришел мужчина, у него умерла жена, он говорит: «Мне не на что ее хоронить. Пожалуйста, помогите». «А сколько вам надо?» — «Семь тысяч». А у меня только семь и есть! Я достаю эти деньги, а одна сестра мне говорит: «Вы понимаете, что нельзя их отдавать? Это наши последние!» А у меня в голове только одно: «Не нужно заботиться о дне завтрашнем. Завтрашний день сам о себе позаботится». Я ему эти деньги отдала, и в тот же день совсем другие люди нам принесли семь тысяч на благотворительность.
Это был две тысячи семнадцатый год, и тогда я впервые задумалась о том, что сами мы, по сути, ничего не добываем и ничего не решаем. Это не мы помогаем. Была знаете какая мысль очень яркая? Господь, когда посылает к нам кого-то за помощью, уже посылает нам и помощь для этого человека. Поэтому мне страшно. Это — страх Божий. Таких случаев у нас много, и когда очередной произойдет, мы так с сестрами сядем, посмотрим друг на друга, и понимаем, что всем нам одновременно страшно и мы в этот момент думаем об одном.
— А почему вы не просили, чтобы у вас с мужем все образовалось?
— Об этом я не просила. Уже достаточно долгое время я не прошу того, что мне полезно, и просто благодарю за то, что происходит. А как просить за мужа, когда такие вещи происходят? — Она пристально смотрит на меня через экран, как будто и мне хочет передать отражение страха Божьего.
Сестра милосердия поднимается на колокольню. Люди в городе должны слышать, что жизнь из храма не ушла. Неуютно людям, когда церковь стоит, а колокола не звонят. В Уржуме колокола перестали звонить в две тысячи восьмом году, когда звонарь Игорь уехал на заработки на Севера. Тогда Елена-всея-Руси подошла к батюшке и говорит: «Как так?». «А вот так. Больше некому» — отвечал он. «Дайте попробую» — предложила Елена. Батюшка обмерил взглядом ее сто семьдесят шесть сантиметров роста и сто килограммов веса. «Да, крупная я тетенька», — подумала про себя Елена, а вслух сказала: «Благословите». «А это тяжело, — отвечал батюшка, — колокольня высотой в сорок метров. А лестницы к ней — приставные». «Попробую». В интернете Елена нашла видеоуроки по колокольному звону, повесила под потолком консервные банки и ночи напролет тянула их за веревочки.
— Потом я поднялась на колокольню, и мне было очень стыдно, что жителям города приходится слышать такой некрасивый звон. Самое сложное — скоординировать работу ног и рук. Сначала было громко и некрасиво, просто что-то бахало. А в храме все должно быть красиво, там же все имеет смысл, и красота тоже. Но когда я поняла, что у меня начало получаться, я поняла и то, что я не звоню, а танцую. Я лечу. И вибрация идет мощная. И в этом полете между небом и землей ты весь пропитан божественностью какой-то. И в тебя входит колокольный звон, и ты входишь в него. И все это вниз разливается, а внизу ходят люди, получают радость. А через несколько лет звонарь Игорь вернулся с северов, и я с тех пор больше не звонила, пока не случился этот взрыв.
Она дергает за веревку, и язык снова отмеряет сорок ритмичных ударов Благовеста по юбке колокола. Но когда Пасха пройдет, колокола под ее рукой будут трезвонить и разливаться разными голосами. И так будет до конца взрыва, а потом Елену-всея-Руси сменит звонарь.
— А все же что такое это русское, которое вы вместе с продуктовыми пакетами передаете киргизам? — спрашиваю я ее, когда она снимает наушники.
— Но вы поймите, еще тридцать лет назад здесь в Бишкеке было очень много русских. И русский человек сам приучил киргизов к тому, что всегда готов помочь слабому. Приучил к тому, что он — русский — человек с широкой душой. Поэтому они сейчас идут к нам. Значит, русское — это все-таки широта души.
